Михаил Булгаков - отрывок из романа "Белая гвардия"

На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная.
/ Старая русская поговорка /

  И вот, в зиму 1918 года, Город  жил  странною,  неестественной  жизнью,
которая, очень возможно,  уже  не  повторится  в  двадцатом  столетии.  За
каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои  давнишние  исконные
жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею  впуская  новых
пришельцев, устремлявшихся на Город. И те как раз  и  приезжали  по  этому
стреловидному мосту оттуда, где загадочные сизые дымки.
   Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали  талантливые  дельцы,
оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять
связи  с  тем  новым  миром,  который  нарождался  в  Московском  царстве,
домовладельцы, покинувшие дома верным тайным  приказчикам,  промышленники,
купцы, адвокаты, общественные деятели.  Бежали  журналисты,  московские  и
петербургские, продажные, алчные,  трусливые.  Кокотки.  Честные  дамы  из
аристократических  фамилий.  Их  нежные  дочери,   петербургские   бледные
развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров
департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники,  поэты
и ростовщики, жандармы и актрисы императорских  театров.  Вся  эта  масса,
просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.
   Всю весну, начиная с  избрания  гетмана,  он  наполнялся  и  наполнялся
пришельцами. В квартирах спали на диванах  и  стульях.  Обедали  огромными
обществами за столами в богатых квартирах. Открылись бесчисленные съестные
лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали  кофе  и
где можно было  купить  женщину,  новые  театры  миниатюр,  на  подмостках
которых  кривлялись  и  смешили  народ  все  наиболее  известные   актеры,
слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый  театр  "Лиловый  негр"  и
величественный, до белого утра гремящий тарелками, клуб  "Прах"  (поэты  -
режиссеры - артисты - художники) на Николаевской улице.  Тотчас  же  вышли
новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них  фельетоны  и  в
этих фельетонах  поносить  большевиков.  Извозчики  целыми  днями  таскали
седоков из ресторана в ресторан, и  по  ночам  в  кабаре  играла  струнная
музыка,  и  в  табачном  дыму  светились  неземной  красотой  лица  белых,
истощенных, закокаиненных проституток.
   Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка.

  До  самого  рассвета шелестели игорные клубы, и в них играли личности петербургские и  личности
городские, играли важные и гордые немецкие лейтенанты  и  майоры,  которых
русские  боялись  и   уважали.   Играли   арапы   из   клубов   Москвы   и
украинско-русские, уже  висящие  на  волоске  помещики.  В  кафе  "Максим"
соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были
чудесные, печальные, томные, с синеватым белком,  а  волосы  -  бархатные.
Лампы,  увитые  цыганскими  шалями,  бросали  два  света  -   вниз   белый
электрический, а вбок и вверх - оранжевый. Звездою голубого пыльного шелку
разливался  потолок,  в  голубых  ложах  сверкали  крупные  бриллианты   и
лоснились рыжеватые сибирские меха. И пахло жженым кофе, потом, спиртом  и
французскими духами. Все лето восемнадцатого года по Николаевской  шаркали
дутые лихачи, в наваченных кафтанах, и в  ряд  до  света  конусами  горели
машины. В окнах магазинов мохнатились цветочные леса, бревнами золотистого
жиру висели балыки, орлами и печатями томно сверкали  бутылки  прекрасного
шампанского вина "Абрау".
   И  все  лето,  и  все  лето  напирали  и  напирали   новые.   Появились
хрящевато-белые с серенькой бритой щетинкой на  лицах,  с  сияющими  лаком
штиблетами и наглыми глазами тенора-солисты, члены Государственной думы  в
пенсне, б... со звонкими фамилиями, биллиардные игроки... водили  девок  в
магазины покупать краску для губ и дамские штаны из батиста  с  чудовищным
разрезом. Покупали девкам лак.
   Гнали письма в единственную отдушину, через  смутную  Польшу  (ни  один
черт не знал, кстати говоря, что в ней творится и что это за  такая  новая
страна - Польша), в Германию, великую страну честных тевтонов,  запрашивая
визы, переводя деньги, чуя, что,  может  быть,  придется  ехать  дальше  и
дальше, туда, куда ни в коем случае не достигнет  страшный  бой  и  грохот
большевистских боевых полков. Мечтали о Франции, о Париже,  тосковали  при
мысли, что  попасть  туда  очень  трудно,  почти  невозможно.  Еще  больше
тосковали во время тех страшных  и  не  совсем  ясных  мыслей,  что  вдруг
приходили в бессонные ночи на чужих диванах.
   - А вдруг? а вдруг? а вдруг? лопнет этот железный  кордон...  И  хлынут
серые. Ох, страшно...
   Приходили такие мысли в тех случаях,  когда  далеко,  далеко  слышались
мягкие  удары  пушек  -  под  Городом   стреляли   почему-то   все   лето,
блистательное и жаркое, когда всюду и везде охраняли  покой  металлические
немцы, а  в  самом  Городе  постоянно  слышались  глухонькие  выстрелы  на
окраинах: па-па-пах.
   Кто в кого  стрелял  -  никому  не  известно.  Это  по  ночам.  А  днем
успокаивались, видели, как временами по Крещатику, главной улице,  или  по
Владимирской проходил полк германских гусар. Ах, и полк же  был!  Мохнатые
шапки сидели над гордыми лицами, и  чешуйчатые  ремни  сковывали  каменные
подбородки, рыжие усы торчали стрелами вверх. Лошади в эскадронах шли одна
к одной, рослые, рыжие  четырехвершковые  лошади,  и  серо-голубые  френчи
сидели на шестистах всадниках, как чугунные мундиры их грузных  германских
вождей на памятниках городка Берлина.
   Увидав их, радовались и успокаивались и говорили  далеким  большевикам,
злорадно скаля зубы из-за колючей пограничной проволоки:
   - А ну, суньтесь!
   Большевиков ненавидели. Но не  ненавистью  в  упор,  когда  ненавидящий
хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла,
из темноты. Ненавидели  по  ночам,  засыпая  в  смутной  тревоге,  днем  в
ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как  большевики  стреляют
из маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники
лошадиным мясом,  зараженным  сапом.  Ненавидели  все  -  купцы,  банкиры,
промышленники,   адвокаты,   актеры,   домовладельцы,    кокотки,    члены
государственного совета, инженеры, врачи и писатели...

Были офицеры. И они бежали и с севера, и с запада - бывшего фронта -  и
все направлялись в Город, их было очень много и  становилось  все  больше.
Рискуя жизнью, потому что им, большею частью  безденежным  и  носившим  на
себе неизгладимую печать своей  профессии,  было  труднее  всего  получить
фальшивые документы  и  пробраться  через  границу.  Они  все-таки  сумели
пробраться и появиться в Городе, с травлеными взорами, вшивые и  небритые,
беспогонные, и начинали в нем приспосабливаться, чтобы есть и  жить.  Были
среди них исконные старые жители  этого  Города,  вернувшиеся  с  войны  в
насиженные гнезда с той  мыслью,  как  и  Алексей  Турбин,  -  отдыхать  и
отдыхать и устраивать  заново  не  военную,  а  обыкновенную  человеческую
жизнь, и были сотни и сотни чужих, которым нельзя было уже оставаться ни в
Петербурге,  ни  в  Москве.  Одни  из  них   -   кирасиры,   кавалергарды,
конногвардейцы  и  гвардейские  гусары,  выплывали  легко  в  мутной  пене
потревоженного Города. Гетманский конвой ходил в фантастических погонах, и
за гетманскими столами усаживалось до  двухсот  масленых  проборов  людей,
сверкающих гнилыми желтыми зубами с золотыми  пломбами.  Кого  не  вместил
конвой, вместили  дорогие  шубы  с  бобровыми  воротниками  и  полутемные,
резного дуба квартиры в лучшей части Города - Липках, рестораны  и  номера
отелей...
   Другие,  армейские  штабс-капитаны  конченых  и  развалившихся  полков,
боевые армейские гусары,  как  полковник  Най-Турс,  сотни  прапорщиков  и
подпоручиков, бывших студентов, как Степанов -  Карась,  сбитых  с  винтов
жизни войной и революцией, и поручики, тоже бывшие студенты, но  конченные
для университета навсегда, как Виктор Викторович Мышлаевский. Они, в серых
потертых шинелях, с еще не зажившими ранами, с ободранными тенями погон на
плечах, приезжали в Город и в своих семьях или в  семьях  чужих  спали  на
стульях, укрывались шинелями,  пили  водку,  бегали,  хлопотали  и  злобно
кипели. Вот эти последние  ненавидели  большевиков  ненавистью  горячей  и
прямой, той, которая может двинуть в драку.
   Были юнкера. В Городе к началу революции  оставалось  четыре  юнкерских
училища - инженерное, артиллерийское  и  два  пехотных.  Они  кончились  и
развалились  в  грохоте  солдатской  стрельбы   и   выбросили   на   улицы
искалеченных,  только  что  кончивших  гимназистов,  только  что  начавших
студентов, не детей и не взрослых, не военных и не штатских, а таких,  как
семнадцатилетний Николка Турбин...

  - Все это, конечно, очень  мило,  и  над  всем  царствует  гетман.  Но,
ей-богу, я до сих пор не знаю, да и знать не буду, по всей вероятности, до
конца  жизни,  что  собой  представляет  этот  невиданный   властитель   с
наименованием, свойственным более веку семнадцатому, нежели двадцатому.
   - Да кто он такой, Алексей Васильевич?
   - Кавалергард, генерал, сам крупный богатый помещик, и зовут его Павлом
Петровичем...
   По  какой-то  странной  насмешке  судьбы  и   истории   избрание   его,
состоявшееся  в  апреле  знаменитого  года,  произошло  в  цирке.  Будущим
историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора. Гражданам же, в
особенности оседлым в Городе и уже испытавшим первые  взрывы  междоусобной
брани, было  не  только  не  до  юмора,  но  и  вообще  не  до  каких-либо
размышлений. Избрание состоялось с ошеломляющей быстротой - и слава  богу.
Гетман воцарился - и прекрасно. Лишь бы только на рынках было мясо и хлеб,
а на улицах  не  было  стрельбы,  чтобы,  ради  самого  господа,  не  было
большевиков, и чтобы простой народ не грабил. Ну что ж, все это более  или
менее осуществилось при гетмане, пожалуй, даже в значительной степени.  По
крайней мере, прибегающие москвичи и петербуржцы  и  большинство  горожан,
хоть и смеялись над странной  гетманской  страной,  которую  они,  подобно
капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамделишным  царством,  гетмана
славословили искренне... и... "Дай бог, чтобы это продолжалось вечно".
   Но вот могло ли это продолжаться вечно, никто бы не мог сказать, и даже
сам гетман. Да-с.
   Дело в  том,  что  Город  -  Городом,  в  нем  и  полиция  -  варта,  и
министерство, и даже войско, и газеты различных наименований,  а  вот  что
делается кругом, в той  настоящей  Украине,  которая  по  величине  больше
Франции, в которой десятки миллионов людей, этого не знал никто. Не знали,
ничего не знали, не только о местах отдаленных, но даже, - смешно сказать,
- о деревнях, расположенных в пятидесяти  верстах  от  самого  Города.  Не
знали, но ненавидели  всею  душой.  И  когда  доходили  смутные  вести  из
таинственных областей, которые носят название - деревня, о том, что  немцы
грабят мужиков и безжалостно карают  их,  расстреливая  из  пулеметов,  не
только ни одного  голоса  возмущения  не  раздалось  в  защиту  украинских
мужиков,  но  не  раз,  под  шелковыми  абажурами  в  гостиных,  скалились
по-волчьи зубы и слышно было бормотание:
   - Так им и надо! Так и надо; мало еще! Я бы их еще не  так.  Вот  будут
они помнить революцию. Выучат их немцы - своих не хотели, попробуют чужих!
   - Ох, как неразумны ваши речи, ох, как неразумны.

- Да что вы, Алексей Васильевич!.. Ведь  это  такие  мерзавцы.  Это  же
совершенно дикие звери. Ладно. Немцы им покажут.
   Немцы!!
   Немцы!!
   И повсюду:
   _Немцы_!!!
   Немцы!!
   Ладно:  тут  немцы,  а  там,  за  далеким  кордоном,  где  сизые  леса,
большевики. Только две силы.

Подпись автора

[sup]19[/sup] ибо Закон ничего не довёл до совершенства (К евреям, Гл. 7)

Остров Крым
Василий Аксенов

Это был то ли Волгоградский проспект, то ли шоссе Энтузиастов, то ли Севастопольский бульвар, то ли Профсоюзная – нечто широченное, с одинаковыми домами по обе стороны, в красной окантовке огромных лозунгов, с агитационными клумбами, увенчанными могучими символами, склепанными и сваренными хоть и наспех, но из нержавеющего металла – серп, молот, звезда с пятью лучами, ракетами и с гигантскими лицами Ильичей, взирающими из самых неожиданных мест на трех бредущих в пятом часу утра по этой магистрали похмельных персон.
Лучников обнимал за зябкие плечики Лору Лерову, одну из тех увядающих «букетиков», что украшали недавний праздник «Курьера». Десяток лет назад – звезда Москвы, манекенщица Министерства легкой промышленности, поочередная любовница дюжины гениев, сейчас явно выходила в тираж. Все на ней было еще самое последнее, широкое, парижское, лиловатое, но приходило это лиловатое к ней уже не от бескорыстных московских гениев, а от каких-то сомнительных музыкантов, подозрительных художников, короче говоря, от молодчиков фарцы и сыска, а потому и носило какой-то отпечаток сомнительности.
Она плакала, клонясь к лучниковской груди, чуть заваливаясь, ее била похмельная дрожь – еще более явный признак заката. Раньше после ночи греха Лора Лерова только бойко подмывалась, подмазывалась, подтягивалась и с ходу устремлялась к новым боям. Сейчас душа ее явно алкала какого-нибудь пойла, пусть даже гнусного, портвейного.
– У меня уже все уехали, – плакала она, размазывая свою парфюмерию по небритым щекам Лучникова. – Ирка в Париже, у нее там бутик… Алка за богатого бразильца вышла замуж… Ленка у Теда Лапидуса работает в Нью-Йорке… Вера и та в Лондоне, хоть и скромная машинисточка, но счастлива, посвятила свою жизнь Льву, а ведь он больше любил меня, и я… ты знаешь, Андрей… я могла бы посвятить ему свою жизнь, если бы не тот проклятый серб… Все, все, все уехали… Лев, Оскар, Эрнест, Юра, Дима – все, все… все мои мальчики… не поверишь, просто иногда некому позвонить… в слякоти мерзкой сижу в Москве… никто меня уже и на Пицунду не приглашает… только жулье заезжает на пистон… все уехали, все уехали, все уехали…
Лучников сжимал ее плечики и иногда вытирал мокрое опухшее лицо бывшей красавицы носовым платком, который потом комкал и совал в карман болтающегося пиджака. За три дня московского свинства он так похудел, что пиджак болтался теперь на нем, словно на вешалке. Жалость к заблудшим московским душам, от которых он и себя не отделял, терзала его. Он очень нравился себе таким – худым и исполненным жалости.
Дружище его Виталий Гангут, напротив, как-то весь опух, округлился, налился мрачной презрительной спесью. Он, видимо, не нравился себе в таком состоянии, а потому ему не нравился и весь мир.
На предрассветном социалистическом проспекте не видно было ни души, только пощелкивали бесчисленные флаги, флажки и флажища.
– Не плачь, Лорка, – говорил Лучников. – Мы тебя скоро замуж отдадим за богача, за итальянского коммуниста. Я тебе шмоток пришлю целый ящик.
Гангут шел на несколько шагов впереди, подняв воротник и нахлобучив на уши «федору», выражая спиной полное презрение и к страдалице, и к утешителю.
– Ах, Андрюша, возьми меня на Остров, – заплакала еще пуще Лора. – Мне страшно. Я боюсь Америки и Франции! На Острове хотя бы русские живут. Возьми бедную пьянчужку на Остров, я там вылечусь и блядовать не буду…
– Возьму, возьму, – утешал ее Лучников. – Ты – наша жертва, Лорка. Мы из тебя всю твою красоту высосали, но мы тебя на помойку не выбросим, мы тебя…
– Ты лучше спроси у нее, сколько она башлей из Вахтанга Чарквиани высосала, – сказал Гангут, не оборачиваясь. – Жертва! Сколько генов она сама высосала из нашего поколения!
– Скот! – вскричала Лора.
– Скот, – подтвердил Лучников. – Витася – скот, ему никого не жалко. Распущенный и наглый киногений. Пусть гниет в своем Голливуде, а мы будем друг друга жалеть и спасать.
– А ты Остров свой скоро товарищам подаришь, ублюдок, – ворчал Гангут. – Квислинг, дерьмо, идите вы все в жопу…
Вдруг он остановился и показал на небольшую группу людей, стоящих в очереди перед закрытой дверью. Несколько стариков и старух в черных костюмах и платьях, увешанные орденами и медалями от ключиц до живота.
– Ну, что тебе? – спросил, предполагая очередной антипатриотический подвох, Лучников.
– Ты, кажется, Россию любишь? – спросил Гангут. – Ты, кажется, большой знаток нашей страны? Ты вроде бы даже и сам русский, а? Ты просто такой же советский, как мы, да? Тогда отгадай, что это за очередь, творец Общей Судьбы!
– Мало ли за чем очередь, – пробормотал Лучников. – Многого не хватает. Может, за фруктами, может быть, запись на ковры…
– Знаток! – торжествующе захохотал Гангут. – Это очередь в избирательный участок. Товарищи пришли сюда за два часа до открытия, чтобы первыми отдать голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Сегодня у нас выборы в Верховный Совет!
Старики в орденах, до этого мирно беседовавшие у монументальных колонн Дворца культуры, теперь враждебно смотрели на трех иностранцев, на двух мерзавцев и одну проститутку, на тех, кто мешает нам жить.
– Это бабушки и дедушки из нашего дома, – сказала Лора. – Они все герои первых пятилеток.
– Для меня это просто находка, – сказал Лучников. – Сейчас я возьму у них интервью.
– Рискуешь попасть в милицию, – сказал Гангут.
– Журналист должен рисковать, – кивнул Лучников. – Такая профессия. Я рисковал и во Вьетнаме, и в Ливане. Рискну и здесь.
– А я тебя не оставлю, Андрей, – сказала Лора. – В кои-то веки и голос свой отдам.
– Мы, кажется, опохмелиться собирались, – сказал Гангут, который был уже не рад, что заварил эту кашу.
– Ты назвал меня Квислингом, – сказал Лучников, – а сам ты трус и дезертир. Иди и опохмеляйся среди своей любимой буржуазии, иди в говенный свой ОВИР, а мы опохмелимся здесь, в избирательном участке.
Он обнял за талию свой увядающий «букетик» и повел ее на подламывающихся каблучках к бдительным созидателям первых пятилеток.
В дальнейшем все развивалось по сценарию Гангута. Лучников собирал интервью. Лора интересовалась, не припрятал ли кто-нибудь из старичков в кармане чекушку, и предлагала за нее бриллиантовое кольцо. Она плакала и норовила встать на колени, чтобы отблагодарить этим странным движением творцов всего того, что их в этот миг окружало, – плакатов, стендов, диаграмм и скульптур. Лучников пытался выяснить, чего больше заложено в старых энтузиастах – палача или жертвы, и сам, конечно, распространялся о своем неизлечимом комплексе вины перед замороченным населением исторической родины. Гангут пытался остановить такси, чтобы всем им вовремя смыться, но не забывал, однако, и выявлять рабскую природу старческого энтузиазма, а заодно и высмеивать выборы без выбора. Наряд из штаба боевых комсомольских дружин, вызванный одним из стариков, прибыл вовремя. Дежурили в эту ночь самые отборные дружинники, дети дипломатов, студенты Института международных отношений в джинсовых костюмах. Они применили к провокаторам серию хорошо отработанных приемов, скрутили им руки, швырнули на дно «рафика» и сели на них мускулистыми задами.
В последний момент Лора, однако, была спасена – старушка лифтерша, первая доброволка Комсомольска-на-Амуре, объявила ее своей племянницей. Этот факт позволил Андрею Лучникову думать о том, что народ все же сохранил «душу живу». Об этом он думал всю дорогу до штаба, в то время, когда один из студентов-международников, которому он все же успел всадить в ребро тайваньский приветик, постанывая, бил его в живот крепким каблуком импортного ботинка.
В штабе БКД посредине кабинета с портретом Дзержинского обоих провокаторов посадили на стулья, а руки им связали шпагатом за спинками стульев. Тот, с тайваньским синяком под ребрами, плевал себе на ладонь, подносил плевок ко рту Лучникова и предлагал этот плевок слизать. Слизнешь плевок, морально разоружишься, получишь снисхождение. Не слизнешь – пеняй на себя. В конце концов Лучников изловчился и коленкой вывел из игры подтянутого, чистенького и старательного международника. После этого уже и ноги ему привязали шпагатом к стулу.
Между тем полковник Сергеев проводил вторую бессонную ночь подряд. Разумеется, и всему своему сектору, двум подполковникам, трем майорам и четырем капитанам, он тоже спать не давал. С тех пор как выяснилось исчезновение главного объекта, на который весь сектор и работал, ради которого, собственно говоря, он и был создан, полковник Сергеев стал посматривать на своих сотрудников особым глазом, подозревая всех в халтуре. Ходил по трем кабинетам сектора, внезапно распахивая двери, – наверняка, негодяи, разглядывают крымскую порнографию! Надо умудриться – упустить в Москве из виду такого человека, как Лучников. Это надо умудриться!

Подпись автора

[sup]19[/sup] ибо Закон ничего не довёл до совершенства (К евреям, Гл. 7)

Роберт Шекли - Кое-что задаром (аудиокнига)
Джо Коллинзу повезло. Он стал счастливым обладателем Утилизатора класса А, проще говоря — исполнителя желаний. Теперь у него будет ВСЁ, что он пожелает! Вот только не подозревал бедный Джо, что за ВСЁ надо платить...

http://www.youtube.com/watch?v=mgUNlIiY1i4

Подпись автора

[sup]19[/sup] ибо Закон ничего не довёл до совершенства (К евреям, Гл. 7)